Тайны старых стен
№2(57), февраль 2010
Николай Ямской
Кровавая история страны — кровавая история кинематографа.
Второй раз к бывшему «Дворцу советского киноуправления», расположенного по адресу Б. Гнездниковский, 7, лучше всего наведаться, зайдя со стороны Малого Гнездниковского. И не потому, что, как поет один известный киноперсонаж: «Нормальные герои всегда идут в обход!» А из-за того, что ни через главный, ни через другие входы в здание посторонних не пускают. Да если бы и пропустили, то дальше просторной беломраморной приемной на третьем этаже, ведущей в главные служебные покои, все равно не прошли бы. Так что, лучше скромненько проследовать в Малый Гнездниковский. И скорбно припав к литой узорчатой ограде, мысленно оттуда проникнуть взором за расположенные на втором этаже по центру окна.
«Мысленно с вами…»
Почему же только «мысленно», да еще с таким отчетливо скорбным окрасом? Ну, во-первых, потому что именно там, в отделенном от внешнего мира ящиками кондиционеров и плотной кисеей занавесок пространстве скрывается помещение, прямо-таки исключающее какое-либо несанкционированное заглядывание с улицы. А, во-вторых, проникновение за занавес давно минувшего глазу еще менее доступно. Тут только одно спасение — архивные документы — совершенно незаменимое, надо заметить, топливо для езды в незнаемое прошлое. А еще свидетельства — лучше, если проверенные личными впечатлениями. Кое-что из этого у меня имеется. Поэтому не делайте, как говорят в Одессе: ни себе, ни своим глазам больно. Включайте воображение. А материал я вам подкину…
Ужасы «коллективного руководства».
Большая часть, хранившаяся, кстати сказать, здесь же, в бывшем «Дворце госкиноуправления» в Б. Гнездниковском, выскочила из архивной неволи в неразберихе перестроечных времен. А отсчет личных впечатлений начался тут же, но на несколько лет раньше, все в том же историческом кабинете Председателя Госкино, который с начала 1970-х почти до конца 80-х занимал Филипп Тимофеевич Ермаш. Тогда, летом 1983 г., меня пригласили возглавить один совершенно доведенный до ручки киножурнал. Насколько эта миссия была самоубийственной, я тогда даже не догадывался. Зато прекрасно о том осведомленный товарищ Ермаш пожелал лично рассмотреть очередную жертвенную овцу. И вызвав меня «на ковер», счел необходимым предупредить:
– Руководство у нас коллективное, а ответственность персональная! Учти!
По тому, что и до этого никакого сочувствия в его краткой, для экспрессии сдобренной матерком речи не наблюдалось, стало ясно, что мои гражданские похороны совсем не за горами. Правда, я тогда еще не был вооружен историческими документами. А из них, между прочим, следовало, что и самому Филиппу Тимофеевичу было перед кем ответ держать. Причем, по самому крупному и крутому тогда счету — номенклатурному.
Пуля для председателя.
Впрочем, всем нам и лично обитателям главного кабинета в Госкино еще повезло. Потому что, скажем, его хозяева, предшественники Ермаша из 1930-х годов, сталкивались в тех стенах с куда более сокрушительными для своего здоровья «оргвыводами». Вплоть, можно сказать, до «высшей меры социальной защиты». С чего этот процесс пошел, и во что начал очень скоро выливаться, читатели уже, видимо, узнали из публикации в предыдущем номере. Тем же, кто поспел лишь к «продолжению банкета», напомню о печальном закате в 1930 году первого главы «Совкино» Кирилла Шведчикова, который до этого всего за какое-то пятилетие буквально поднял отечественное кинопроизводство из руин. И еще более трагичной оказалась судьба сменившего его Мартемьяна Рютина. Тому исключительно родная ему партия поставила задачу прямо-таки исторического масштаба — согнать весь отечественный кинематограф в единый киноколхоз. Дабы успешно взять эту высоту, Рютин был готов себя «внутрь шкурой вывернуть». Однако даже не успел разбежаться. Поскольку уже через полгода поменял представительный кабинет председателя «Союзкино» на суровую одиночку во внутренней тюрьме на Лубянке. Неподалеку, а точнее, в специальном боксе старого корпуса ЧК в Варсонофьевском переулке, его в 1937 году и расстреляли.
Контора по выписке «кинопохоронок».
Вообще-то, таковые искусству Страны Советов выдавала цензура. Но, во-первых, она проделывала это тайно, укрывшись за советское законодательство, по которому не только какая-либо открытая ссылка на действия Главлита, но даже само упоминание о существовании различных видов цензуры квалифицировалось как разглашение государственной тайны. А, во-вторых, работая по готовому, обходилась накладно. Во всяком случае, в кино. Ну, посудите сами! Что такое зарубить и не выпустить в прокат готовую кинокартину? Это, по существу, выбросить в костер затраченные на ее создание немалые деньги. Поэтому хотя на идеологии большевики и не экономили, но даже ради нее самой же предпочитали влезать со своим политическим контролем уже в начале творческого процесса. Превентивно, так сказать! В этом плане курирующая процесс кинопроизводства госконтора в Гнездниковском обладала особыми возможностями. Для чего ее, собственно, изначально и насыщали соответствующими контролирующими структурами. А руководить откомандировывали одного самого стойкого партийца за другим.
Основы художественного вырезания.
Сколько при этом было выписано «похоронок» самому киноискусству — тема особого разговора. А вот «черные метки», которые выписывались самым не справившимся с большой партийной задачей «красным киногенералам» — это как раз наша тема. Причем, в рассматриваемый нами период второй половины 1920 — начала 50-х имевшая одну немаловажную процедурную особенность. Для смены очередного хозяина командирского кабинета на третьем этаже особняка в Б. Гнездниковском никакого особо весомого повода, вроде голосующего ногами зрителя в кинотеатре, не требовалось. Зачем? Ведь окончательный приговор выносил только один зритель. Но зато какой! Сам товарищ Сталин. На этом фундаментальном положении покоилась вся сталинская наука о том, что хорошо в кинопроизведении, а что требует «художественного вырезания». А те, кто этого недопонимал или еще хуже, как некий гражданин Рютин, отвергал, совершенно не думали о своих родных и близких. Ведь тем потом даже некуда было принести цветы на могилку. Увы! Вроде бы вполне прочно расположившийся в бывшем рютинском кабинете новый председатель «Союзкино» — старый большевик, член РСДРП с 1903 года Борис Шумяцкий тоже, можно сказать, сел на пороховую бочку. Так мало того, сам еще, в конце концов, и фитиль поджег…
Личный досмотр.
Между тем, казалось, чего уж проще! Ведь порядок принятия окончательного решения уже давным-давно был четко установлен. Все более или менее крупные работы — художественные, документальные, научно-популярные, отвозились в Кремль, на личный досмотр к вождю. Явно неудачные туда не отправляли. Их даже не выпускали из ведомственных стен, а (по принятому в кино выражению) «клали на полку». Все остальное ждало своей участи в кремлевском просмотровом зале.
Правда, на этом все простое заканчивалось. И начиналось самое сложное. Потому что было связано с подходом тов. Сталина к искусству, который у вождя был жестким, прагматичным, исключащим какие-либо «бесполезные эстетические излишества». Самое же главное заключалось в монополии на «подлинную правду», которая безраздельно принадлежала только товарищу Сталину и никому более. Тот, кто, пусть даже ненароком, пытался это оспорить, мог сразу же ставить на себе крест. Потому что неумение еще оставляло шанс на спасение. Покушение же, причем, чаще всего мнимое, на институт собственной личной власти каралось Сталиным беспощадно.
От величайшего к просто великому.
Понятно, что сам Борис Шумятский такого кошмарного умысла даже в голове не держал. А если с кем из сильных мира сего и вступал в противоречие, так с непроходимо идейными бойцами из аппарата ЦК. Те, скажем, в 1934 году чуть не зарубили фильм «Веселые ребята». Но Борис Захарович картину спас. Правда, заметим, исключительно лишь потому, что вовремя подсунул «Веселых ребят» Сталину, а тому лента очень понравилась.
В 1936 году, когда ведомственное киноруководство передали в только что созданный Комитет по делам искусств, а на входе в особняк в Гнездниковском вместо солидной вывески «Союзкино» повесили скромную табличку «Главное управление кинопромышленности», Шумяцкий такое понижение статуса принял с обидой. Но тем не менее, и на этом посту, преодолев себя, продолжил вдохновенно угадывать замыслы тов. Сталина и неукоснительно выполнять его указания. Пока своевременно угадывал и точно выполнял, все шло неплохо. Пример чему — успешная политическая работа под личным руководством вождя над кинокартиной режиссера Ф. Эрмлера «Великий гражданин». Поставленная в роковом 1937 году и посвященная истории жизни и трагической гибели С. Кирова, эта кинолента стала чуть ли не программной в искусстве довоенного сталинизма. Вождь лично правил сценарий. А потом написал по нему Борису Шумяцкому развернутое письмо-указание: чтоб, дескать, без самодеятельности. Тот и не собирался своевольничать. Но на свою беду, не смог правильно уловить ту границу, за которой инициатива становилась наказуемой. С «Великим гражданином» это как-то сошло. Но уже на следующей кинокартине Шумяцкий самым роковым образом споткнулся.
Тело Павлика Морозова.
С таким же успехом его можно было бы назвать «делом Сергея Эйзенштейна», поскольку в период 1935 — 1937 годов этот выдающийся режиссер имел несчастье ввязаться в экранизацию «классической советской» легенды о пионере Павлике Морозове. Согласно ей, очень юный и очень принципиальный герой, не пожалев родного отца, донес в компетентные органы о том, что тот сопротивлялся коллективизации и срывал поставки зерна государству. В отместку кулаки — сообщники отца — Павлика убили. На самом деле, многое в этой истории было выдумано и раздуто работниками ГПУ. Знавший об этом Сталин в разговоре с соратниками повел себя по-марксистски диалектично. То есть, с одной стороны, гневно отреагировал на поступок Павлика словами: «Настоящая маленькая свинья, донес на своего собственного отца!» А с другой, тут же прагматично заметил, что это дело нужно «использовать для пропаганды коллективизации». После такого указания, в течение нескольких последующих лет именем юного героя называли улицы, площади, дворцы пионеров, фабрики, заводы. В конце концов, за дело, в лице Эйзенштейна, взялся и кинематограф. Товарищ Сталин не возражал. Но мудро выжидал результата, чтобы уяснить, до чего же может докопаться этот не совсем предсказуемый гений экрана.
Укрощение и списание.
На просмотре готовых фрагментов в Кремле кинокартина «Бежин луг» Сталину и, соответственно, остальным членам Политбюро не понравилась. Однако самое большое недовольство вызвало то, как в этой связи слабо работают товарищи с Большого Гнездниковского. Поэтому здесь же на клочке бумаги соратники набросали решение Политбюро, которое стало эпохальным в деле установления тотального контроля над кинематографом. Почти каждый пункт этого документа содержал упрек персонально в адрес Шумяцкого. Ему указали на недопустимость запуска в производство фильмов без предварительного утверждения точного сценария и диалогов. А так же обязали: творческих работников данным постановлением приструнить, готовый материал уничтожить, а волокитчиков, сразу не запретивших работу над этой «антихудожественной, политически несостоятельной постановкой», наказать. Постановление Политбюро старый партиец Шумяцкий воспринял, как люди верующие воспринимают «Глас Божий». Особняковую часть «штаб-квартиры» советского кино в Большом Гнездниковском накрыла мощная волна реорганизации. Но более других досталось самому Эйзенштейну. Фильм «Бежин луг» зрители так и не увидели. Зато смогли познакомиться с разгромной о нем и его авторе статьей Шумяцкого в «Правде». В те времена подобная публикация в главной партийной газете ставила точку в творческой биографии любого художника. Поэтому Эйзенштейн отправил Б. Шумяцкому полное отчаянья письмо с нижайшей просьбой не лишать его возможности работать в кино. В случае отказа выдающийся киномастер мирового уровня, прославленный создатель ленты «Броненосец Потемкин», до сих пор входящей в десятку лучших кинокартин всех времен и народов, грозился покончить жизнь самоубийством.
«Ужас, как смешно!»
Сталину подобная жертва была не нужна. Такого калибра творцов он планировал не ликвидировать, а перековывать. И с Эйзенштейном, похоже, процесс пошел. Однако тут явно перестарался Шумяцкий. Во«первых, он, будто ему принадлежало последнее слово, переправил письмо режиссера Сталину со своим категорическим «нет». А, во-вторых, даже позволил себе подготовить проект разгромного постановления ЦК в адрес защитников опального режиссера. Словом, взялся, как говорится, решать не по чину. А это товарищ Сталин считал главным пороком всех представителей старой большевистской гвардии. И поэтому тут же вмешался в ситуацию. В результате, через два месяца после решения о «Бежине луге», карательные меры в отношении великого режиссера были смягчены.
Зато песенка не вписавшегося в сталинский стиль руководства Шумятского была спета. Вождь ему еще иногда звонил. И даже иногда улыбался, отсматривая присланные с Гнездниковского новые киноленты. Но кто-кто, а уж Шумяцкий-то знал, что эта обращенная к экрану довольная улыбка еще никому ничего хорошего не обещала. Потому что хорошо запомнил тот гомерический хохот, который стоял 14 июля 1934 года на ночном просмотре фильма «Веселые ребята» в небольшом кремлевском кинозале. Вождь, а вслед и его соратники смеялись над остроумными репликами, написанными одним из сценаристов фильма Николаем Эрдманом. Сам же сценарист в это время уже был арестован и находился в лагере под Енисейском. В титрах фильма его имя не значилось. Имя самого Шумяцкого исчезло с таблички служебного кабинета в Гнездниковском 8 января 1938 года. Не прошло и нескольких месяцев, как бывший «супервайзер» советского кино был приговорен к высшей мере наказания «за попытку организовать в просмотровом кинозале в Кремле террористический акт против товарища Сталина».
К стенке носом.
По странной иронии судьбы, примерно в то же время киноконторе в Б. Гнездниковском вернули высокий статус головного ведомственного учреждения и прислали нового начальника. У входа появилась надпись «Комитет по кинематографии СССР». А начальник сразу же показал себя легендарной личностью. В том смысле, что легенды о нем рождались чуть ли не каждый день.
И самая первая гласила, что, явившись поутру на свою новую работу, Семен Семенович Дукельский первым делом приказал удалить из приемной все стулья.
– Зачем? — робко поинтересовался ошарашенный секретарь. И тут же получил многообещающий ответ:
– Они у меня все будут по стенке стоять!
Из «них» первым на прием к сурово набычившемуся киноначальнику пришел режиссер Г. Рошаль. Секретарь, как полагается, доложил.
– Кто такой? — бдительно поинтересовался шеф.
– Это наш старейший кинорежиссер,– уважительно пояснил секретарь.
– Ладно! — несколько смягчился Дукельский. — Введите!
Специфичная ухватка свеженазначенного Председателя Госкино не оставляла сомнений относительно того, откуда он пришел. И уж совсем все объясняла его личная анкета. В графе «должность и место последней службы» значилось: «Сотрудник для особых поручений при наркоме внутренних дел».
Справедливости ради следует отметить, что миру прекрасного этот приближенный к самым чекистским верхам «искусствовед» был не так уж и чужд. В юности он зарабатывал на хлеб пианистом-тапером в маленьких кинотеатрах. Первую мировую войну благоразумно провел в тыловой музыкальной команде. А чекистскую карьеру завершил в предбаннике легендарного Николая Ежова, который свою костоломную должность главы НКВД совмещал с постом секретаря ЦК, курирующего вопросы литературы и искусства.
В орденах и не тонет.
Поскольку на дворе, напомним, стоял второй, решающий год Большого Террора, тов. Сталину такой ответственный работник с хорошей чекистской закваской в киноуправлении был крайне необходим. Тем более, что пребывание Дукельского в кинокомитете совпало с появлением целого ряда специальных постановлений Политбюро, согласно которым были утверждены сценарный совет и тематический план производства полнометражных художественных кинокартин на 1939 год. В Совет, созданный как совещательный орган при председателе, кроме испытанных сталинских «крестников» — писателей Вишневского и Павленко, вошли и весьма уважаемые режиссеры: М. Ромм, И. Труберг, В. Пудовкин и другие. Однако новый председатель так свирепо взялся исполнять вышестоящие указания, что сначала сильно сникли творцы, а потом начал увядать и весь кинопроцесс в целом. Из 24 кинокартин темплана 39-го года по-настоящему значимыми оказались всего три. Прикинув результат почти годовой работы очередного своего выдвиженца, даже непоколебимый товарищ Сталин потрясенно развел руками. Пришлось распорядиться срочно привести в чувство лучших творцов госпремиями. Сделать при этом с Дукельским то же самое, что и с Шумяцким, Сталин не захотел. Да и за что? Ну, не справился. Зато беззаветно лично предан. Поэтому за неделю до награждения творцов Дукельскому тоже вручили Орден Ленина. Но уже через месяц от греха подальше тихо перебросили… в Наркомат Морского флота СССР. Тогда уже настала очередь моряков хвататься за голову и выстраиваться вдоль стены…
«Караул устал», или смена искусствоведов.
Относительные мир и гладь на Большом Гнездниковском воцарились лишь с приходом в комитет пятого, если начинать отсчет со Шведчикова, руководителя. Потому что все на себя взял Иван Григорьевич Большаков. Фольклор этого человека, сменившего в 1939 году Дукельского, тоже не пощадил. Разве только ленивый не вспоминал, как Большаков поначалу говорил «кимография». Или с удовольствием цитировали Самуила Маршака. Ка-кто тщетно прождав председателя в приемной несколько часов, знаменитый детский поэт ушел, оставив на прощание записку: «У вас, товарищ Большаков, не так уж много Маршаков». Между тем Иван Григорьевич был куда как доступнее и благожелательнее своего предшественника-чекиста. А уж по части образованности на фоне Дукельского с его «незаконченно-низшим музыкальным» гляделся и вовсе доктором искусствоведения. Ну, доктором — не доктором, а кандидатом искусствоведения Большаков в 1950 году все же стал. А перед этим в конце 1920-х годов окончил Московский институт народного хозяйства. Затем Институт Красной профессуры. И пришел в кинокомитет с поста управляющего делами Совнаркома, где его успешный менеджмент разглядел сам «Отец народов», он же — главный кадровик страны. Так что, вплоть до момента, когда Большаков впервые переступил порог и озабоченно оглядел упадническую роскошь главного в кинокомитете кабинета, все в его биографии было объяснимо.
Сталинская наука киновыживания.
А вот настоящей тайной, причем для многих до сих пор, осталось другое: как это он, вознесясь в 1940 году вместе со своим ведомством до всесоюзного министерского уровня, прослужил на своем скользком кинематографическом посту аж полтора десятка лет? Причем, 14 из них почти все время общаясь со Сталиным. Срок невероятно большой, учитывая, что век тех, кто постоянно крутился около вождя и был, сам по себе значим, оказывался, как правило, недолог.
На самом деле «ларчик открывался довольно просто». К своему счастью Большаков для вождя был не более, чем обслуга. То есть как раз относился к тому редкому разряду окружающих его работников, которых тот менял крайне неохотно. По свидетельствам представителей как раз этого круга, Хозяина очень напрягало, когда около него вдруг появлялись малознакомые лица. Говорят, это внушало у вождя опаску и даже, похоже, глубоко скрываемый страх. Поэтому Сталин легко находил резоны, чтобы избавить Отечество от известных всей стране министров, директоров, генералов, деятелей науки и культуры. Зато годами и даже десятилетиями держал подле себя охранников, комендантов, шоферов и поварих... Большаков в глазах Сталина почти идеально вписывался в этот контингент. Он был для него «придворным киномехаником». Некоей принадлежностью просмотрового зала, которая скромно сидит рядом с микшером у него за спиной. И оживает только тогда, когда ее спрашивают.
Молчание ягнят.
Все остальное — личная заслуга самого Ивана Григорьевича. У него хватало ума и жизненного опыта не только четко понимать, но и играть свою роль. Он, например, никогда, даже на прямой вопрос самого Сталина, не давал свою оценку фильма. В этой феноменальной способности почти всегда умолчать по поводу «хороша кинокартина или нет» Большаков превзошел даже сталинских соратников из Политбюро, которые до вынесения вердикта Вождем изворачивались, как могли. Ибо осознавали характер последствий в случае расхождения с его оценкой. То же самое, конечно, понимал и мудрейший, хорошо натренированный в совнаркомовском аппарате Иван Григорьевич.
Уверен, что и у Сталина вся эта игра была, как на ладони. Стоило ему захотеть — у него развязывали языки и не такие. А тут хоть пытай — онемели намертво. Значит, понимают, за кем в стране и первое слово, и окончательное решение… То, что поставленный на кино Большаков вперед не лез, а, героически преодолевая трепет, стойко ждал сталинское слово, делало его в глазах Хозяина лучшим киноуправляющим страны. Под личным руководством вождя, разумеется…
Мир «развозящему»!
Был у Ивана Григорьевича и другой талант, объясняющий феномен его служебного долголетия. Разгадав коварный нрав Хозяина, Большаков никогда, ни под каким видом не втягивался в политические игры, участники которых, в конце концов, сами попадали в предусмотрительно расставленные сталинские ловушки. Подлинный свой характер, совсем не округлый, а твердый и даже боевой, Большаков обнаруживал в разборках с подчиненными. Надо отдать ему должное: он никогда не спихивал на их плечи свою ответственность. И даже в весьма рискованных обстоятельствах не отдавал людей «на заклание», к чему и тогда, и много позже, без колебаний прибегали многие обитатели средних и высших этажей власти. В этом своем человеческом качестве он был не вполне «сталинским министром».
Вообще, сам Большаков как глава ведомства совершенно не переоценивал свою роль. Близко знавшие его люди свидетельствуют, что как-то он сам про себя сказал: «Я всего лишь извозчик, перевозящий коробки с кинолентами». «Извозчиком», между тем, Иван Григорьевич был опытным. Он хорошо изучил дорогу из своего ведомства в Кремль, знал, где надо объехать ухабы, а где можно гнать напрямик. Поэтому-то и преуспел. И когда подошло время, без особого сожаления, живым и здоровым покинул в 1954 году перманентно опасную «киностоянку» в Б. Гнездниковском, чтобы, уйдя на повышение в Министерство внешней торговли, больше уже никогда туда не возвращаться.
P.S. Уход Большакова совпал с новыми для Госкино временами. Пришли новые хозяева. Правда, почти с теми же властными замашками. И почти с таким же неуемным желанием выписывать «похоронки» всему, что не вписывалось в их убогие понятия и замшелые догмы.
Но речь об этом пойдет уже в следующем номере.