«Пивнушки»
№11(54), ноябрь 2009
Николай Ямской
Кабаки, пивнушки, рюмочные — знакомые определения знакомых мест. Услышав их, так и представляешь себе большую кружку холодного пенного пива, бутылку водки и вяленую рыбу...
«Пара пива, четверть водки, а на закусь – хвост селедки!»
Многие из нас наверняка помнят неунывающего одесского куплетиста Бубу Касторского из фильма «Неуловимые мстители». А знаете ли вы, что этот киногерой имел реального прототипа в лице Гриши Райского — настоящей звезды «пивной эстрады»? Что такое «пивная эстрада»? Чтобы понять это, нужно прогуляться по «пиво-водочной» истории нашей родины. А она, поверьте, чрезвычайно богата и во многом сенсационна. И для начала
познакомимся с ее главным действующим лицом — «пивнушкой».
«Кто к нам с пивом придет, тот за водкой и побежит!»
Вообще-то, князь Александр Невский предупреждал иначе: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!» Но то иноземным супостатам и в XIII столетии. А вот привычка потреблять водку «с прицепом», да без закуски родилась все же в России. И чисто институционально утвердилась, главным образом, в стенах одного учреждения — пивной.
В полный голос.
Свою массовость «прицеп» в пивных стал набирать с середины двадцатых годов прошлого века. А на рубеже шестидесятых данная технология распространилась и на срочно придуманные властями рюмочные. Однако на характере самой процедуры, десятилетиями остававшейся неизменной, это никак не отразилось. Нюансы сохранялись лишь в увертюре. В пивных предпочитали сразу «поставить на старт» кило раков помордастей и отсосать по пять кружечек пива. А в рюмочных чинно начинали разгон со ста пятидесяти чего-нибудь эдакого, в духе «имени трудового красненького». Зато дальнейшее дружно катилось по общей колее. И по содержанию легко сводилось к паре негласных, но ревностно соблюдаемых завсегдатаями правил, типа: «Пиво без водки — деньги на ветер!» Или еще энергичней: «Закуска градус крадет!»
К вопросу о цинизме-ленинизме и особой роли товарища Сталина.
В страшной государственной тайне эту пагубную привычку цедить некую пивную муть, да еще и с «присадкой» в виде подлитой в кружку паленой водки, секретно-директивно поддержала сама советская власть. Недоверчивым правдолюбцам и стойким необольшевикам рекомендую заглянуть в стенограмму заседания Совета Народных Комиссаров от 1921 года, в которой товарищ Ленин прямо заявил: «Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно,это уже доказано, и должно делать из торфа. Надо это производство из торфа развить». Сказано — сделано. Маниакально экономя на соблюдении элементарных технологических норм по очистке, советские винзаводы принялись гнать сивуху из чего попало, хоть из торфа, хоть из опилок. Для чего все это зверство было нужно, шесть лет спустя пояснил лучший ленинский ученик, товарищ Сталин. Правда, сказать это в глаза собственным пролетариям он счел нецелесообразным. Зато в беседе с членами иностранных рабочих организаций в 1927 году с гордостью первооткрывателя пояснил: «Нам было необходимо ввести водочную монополию для того, чтобы заполучить необходимые оборотные средства для развития отечественной индустрии».
«Зайдешь в кабак, так уйдешь кое-как!»
На самом деле, никакого «пороха» большевистские вожди не изобретали. А цинично воспользовались опытом «проклятого царизма», при котором выкачанные из народа «пьяные деньги» составляли весьма существенную часть государственного бюджета. Дешевую низкосортную водку тоже не они первыми пустили в торговый оборот. Данное изобретение существовало на Руси еще со времен Петра I, тогда ее иронически называли «царской модерой». Да и в создании «стойла для трудовой дойной коровы» оказались не оригинальны. Со времен предприимчивого царя Бориса Годунова (конец XVI — начало XVII вв.) эту функцию выполняли широко разросшиеся по всей Руси кабаки, которые в истории дореволюционной Москвы задержались своими характерными, присвоенными народом названиями: «Облупа», «Ленивка», «Заверняйка», «Девкины бани»...
Поэтические вечера в пивнушке «Трезвость».
В советское время их наследницами стали пивные, которые, как грибы после дождя, впервые густо высыпали в начале двадцатых, пору всесоюзного оживления хозяйственно-экономической жизни. Большинство из них, по причине крайней тесноты и вопиющей антисанитарии, иначе как «пивнушками» в обиходе не называли. Причем тут, вне зависимости от того, были ли они частными или моссельпромовскими (кооперативными), находились ли на рабочей окраине или в самом центре, сходство с царскими кабаками было почти полным. Единственное, что чаще всего несло в себе претензию на благопристойность, заключалось, пожалуй, лишь в названиях (например, «Арбатский уголок» или «Белый лебедь»). Одно время исключительно популярной стала пивная на Трубной площади, присвоившая себе имя всероссийского общества «Трезвость». По Москве ходила молва, что самым трезвым там бывал не очень пьяный Сергей Есенин. Облюбовав одно время эту пивнушку, он вскарабкивался на стол и навзрыд читал свои напевные стихи о погубившем его городе совсем уж «никаким» посетителям.
«Гуляй, рванина, от рубля и выше!»
Публике иной «кондиции» там, по существу, взяться было неоткуда. Вполне официальная статистика той поры свидетельствовала, что в крупных заведениях типа «Красной Баварии», что располагалась на Рождественке, буквально в двух шагах от парадного входа в респектабельный «Савой», средний пивной оборот в сутки составлял до ста ведер пива. Или, как прикинул один специалист, примерно, четверть ведра на каждого посетителя, среди которых частенько встречались не только женщины, но даже дети. Сколько при этом в кружки добавлялось водки или чем закусывали — никто не подсчитывал. Да и к чему затрудняться, если вся разовая арифметика вмещалась в краткую народную присказку: «Пара пива, четверть водки, а на закусь — хвост селедки». Не случайно, про ту же «Красную Баварию», самую, пожалуй, посещаемую в Москве в то время, пивную точку, в народе ходила частушка с язвительным припевом: «Красная Бавария» — все для пролетария».
Свет и тени.
Такое же убогое «все» вместе с другими сопутствующими пролетарскому общепиту «прелестями», как то: грязью, вонью, давкой и полом, непременно устланным плотным «ковром» из подсолнечной шелухи и окурков, наблюдалось даже в считавшейся лучшей в городе моссельпромовской пивной на Страстной площади. Особо брезгливые посетители обыкновенно открывали в нее дверь ногой.
Справедливости ради следует заметить, что были в среде столичного «пивняка» и другие «этажи», поприличнее. В те же 20-е, а потом и 30-е годы в Москве появились пивные, где играли на бильярде. Шары, например, катали в «Украинской новой Баварии» на Воронцовской улице, в частной пивной «Медведь» на Б. Никитской (тогда ул. Герцена), в кооперативных точках на Маросейке. Попадались также заведения с претензией на нынешние пивные рестораны: с елочками в кадках у входа и чуть ли не обязательными репродукциями Третьяковской коллекции картин И. Шишкина «Три медведя» и «Утро в сосновом бору». А также плакатами с назидательными, в духе времени, текстами типа «Пей, но знай меру. В пьяном угаре ты можешь обнять своего классового врага».
«Залакированные» матом.
Таковыми в пивных, причем даже в самых последних забегаловках, оказались по одно время вывешенные в них портреты «пролетарских вождей». Видимо, подразумевалось, что под строгим приглядом Маркса, Ленина или все еще очень авторитетного Троцкого посетители лишний раз постесняются материться, бросать на пол окурки и сорить подсолнечной шелухой. Но «разводить» такой «Третьяковкой» брутальных любителей «лакировать» водку пивом, было просто смешно. Они, похоже, все эти официально объявленные святыми лики совершенно не отличали от прокуренных, несвежих стен. А это для вождей было еще обидней, чем когда кто-то, стукнув кружкой о стойку, словесно грозил им самыми отвратительными извращениями в особо грязных формах. Тогда, по крайней мере, «к воспитанию общенародной любви» можно было сразу подключить ЧК — ГПУ — НКВД. Но тут-то что делать? В общем, летом 1924 года терпение наблюдать, как марксизм-ленинизм капитулирует перед матом, а не наоборот, у властей лопнуло. И они специальным распоряжением прихлопнули эксперимент.
Короли «пивной эстрады».
А вот следующий властный «прихлоп» в середине двадцатых действительно сыграл благую роль в окультуривании пивных. Потому что в результате закрытия многочисленных музыкальных театров и театриков (типа театра-кабаре «Не рыдай» на Б. Дмитровке или таверны-мюзик-холла«Заверни» (на той же улице), места на специальных «музыкальных» табуреточках в пивных стали занимать крепкие профессионалы. До этого данные табуреточки в основном оккупировались самодеятельными талантами, в чьем репертуаре доминировали нехитрые куплеты, ядреные частушки да полублатной шансон. И вдруг сквозь гам, шум, клубы табачного дыма прорвались звуки аккордеона, зазвучал романс и даже хоровое пение. Пить и материться в пивных от этого, правда, не перестали. Но ведь и в кабак в свое время приходили не ради одной только примитивной пьянки. А поговорить? А душу излить? А с дружками-приятелями пообщаться, да новости узнать-обсудить? То же самое «работало» и в пивной. Поэтому, когда появилось нечто достойное того, чтобы «притормозить» и вслушаться, это стали, вольно или невольно, делать даже самые безбашенные. Отсюда пошел процесс, который востребовал песен со смыслом.
Бессмертные «Кирпичики».
И такие песни появились. Причем, почти сразу же став при живых авторах народными. Так, например, случилось со знаменитой песней «Кирпичики». Музыку для нее в стиле городского шансона написал композитор В. Кручинин, слова «с идеологией» — поэт П. Герман. Прозвучав первый раз в «Арбатском подвале», песня почти сразу же «потеряла родителей». Но зато молниеносно распространилась сначала по пивным, а затем и по всей стране, вызвав целую волну подражаний в виде тоже ставших популярными «Гаечки», «Антона-наборщика» и «Серой кепки». Сами «Кирпичики» в конце 1925 года были экранизированы. И стали первым советским музыкальным «киноклипом».
«Неуловимый» Буба.
Такой успех «кабацкой музыки» верха насторожил. Но больше всего не понравился частенько заключенный в ней иронический подтекст. Широко известный в узких кругах куплетист Гриша Райский, например, распевал: «Я, Гриша Райский, известный куплетист. Пою себе куплеты, как будто ничего. Пою себе направо, пою себе налево. Никто мене не слушает, а я себе пою». Далее следовал ироничный кивок в сторону предшественника НКВД — Главного политического управления (ГПУ): « И ГеПеУ мне знает, и дамы обожають. А почему? А потому, что я — Гриша Райский, известный куплетист…» Терпение властей лопнуло в 1930 году. Сначала в пивных запретили выступления эстрадных артистов. А через два месяца распространили запрет и на оркестрантов. Между прочим, в том же году с церквей посрывали колокола, якобы по пожеланию трудящихся, которым их звон «мешал отдыхать».
Так по кому ж они звонили? Однако с «Кирпичиками» так ничего поделать и не смогли. Спустя несколько лет «псевдонародный хит» трансформировался в знаменитую «Песню о кирпичном заводе». И с большим успехом зазвучал с большой эстрады в исполнении самой Клавдии Шульженко. А уже в наше время в музыковедческих справочниках про «Кирпичики» стали писать как об «интонационных прародителях многих советских песен 30— х, 40— х и даже 80— 90 годов». И в этой связи вспоминают о корнях современного городского шансона, авторской песни и творчества Владимира Высоцкого.
Между тем, не кануло в лету и то, что пелось Гришей Райским. В 1960— х годах в советских кинохитах «Неуловимые мстители» и «Новые приключения неуловимых» его образ замечательно «реанимировал» актер Борис Сичкин.