Мужчины: Ястржембский Сергей
№5(48), май 2009
Беседовала: Лана Горбунова
Сергей Владимирович Ястржембский рассуждает о мужских профессиях, о мужском деле – охоте и фотографии.
На фото: Ястржембский Сергей
Согласны ли Вы с утверждением, что охота — это первая мужская профессия?
По логике она должна быть таковой. Собирательство, например, выглядит как-то несолидно в качестве истинно мужского ремесла, если сравнивать с охотой. Да, пожалуй, соглашусь, это действительно самая первая мужская профессия.
Каковы древние качества охотников, в процессе эволюции перешедшие в нашу современную жизнь?
Я думаю, что охота — это всегда азарт, всегда адреналин, всегда состязание, особенно в те времена, когда соотношение сил явно не в пользу охотника, как это было в далеком прошлом. Безусловно, тогда адреналин и азарт присутствовали в большем объеме, поскольку риск был выше, а цена каждой охоты — исключительно высока. Зачастую она стоила охотнику жизни.
А сейчас все по-другому?
Сейчас соотношение сил изменилось в пользу охотника, в основном, за счет современных средств, но даже несмотря на это, профессионалы гибнут так же, как и любители. Поэтому охота все равно остается весьма рискованным хобби.
А если рассмотреть охоту с точки зрения эволюции профессии — эволюции мужского дела, мужской позиции? Страсть, поединок, соперничество и т. д. Как эти качества унаследовали, например, современные предприниматели, политики или дипломаты?
Думаю, в определенной степени бизнес перенял эти черты, хотя, мне сложно судить, я сам им не занимался и сейчас не занимаюсь прямым образом. Однако у нас с моим партнером есть компания в Африке, которая занимается организацией охоты, рыбалки и фотосафари для состоятельных клиентов. Да, в бизнесе есть что-то от охоты. Точно так же, наверное, люди выискивают свои жертвы, точно так же выслеживают их, аккуратно подкрадываются, чтобы нанести решающий удар. Бизнесмены — люди, которым присущ инстинкт охотника, когда речь идет о рискованных сделках.
А политики и дипломаты?
Дипломаты в меньшей степени. Видите ли, дипломат должен слишком многое скрывать в себе и быть исключительно закрытым человеком, хотя иногда он и делает вид, что абсолютно открыт. Но на самом деле это лишь шоу, игра, и чем искуснее дипломат, тем лучше он скрывает свои подлинные намерения. Осторожность необходима в любом деле, как и профессионализм. Но профессионализм слишком широкое понятие, а вот осторожность — то самое качество охоты, которое свойственно дипломатам, особенно политикам и, в меньшей степени, бизнесменам.
Если рассматривать исторический аспект охоты, то можно обратить внимание, на то что раньше охотились короли, цари, императоры — правители государств. Таким образом, охота всегда была привилегией руководителей, людей определенного социального статуса, уровня принятия решений и финансового состояния. Кто такие охотники сейчас? Насколько это вообще распространено в нашей стране?
Если посмотреть по членским билетам, то весьма распространено, потому что количество зарегистрированных охотников в России превышает 2 миллиона человек, а ведь есть еще и нелегальные охотники. В принципе, это не так много для нашей страны. Взять, например, Чехию — миллионов 10 населения, но при этом, если я не ошибаюсь, в Чехии те же 2 миллиона зарегистрированных охотников, по статистике. Во Франции более 2 миллионов. Так что, для России это не так много. Есть разные виды охоты, например, охота «по перу» — наиболее демократичный ее вид. Это охота на птицу: утку, гуся, глухаря, тетерева, луговую птицу, например, дупеля или бекаса. И людей тут достаточно много, особенно тех, кто охотится на утку, есть среди них трофейщики, но вот их мало. Я, как раз отношусь к категории людей, которые себя причисляют к трофейщикам. Нас интересует не мясо. Мы не отказываемся, конечно, от дичи, когда охотимся, но для нас главное — добыть высококачественный трофей, который может попасть в книги российских и мировых рекордов. Тут другой принцип.
Двойной принцип: получить сразу как реальный трофей (дичь), так и медаль?
Да, тут очень силен соревновательный аспект. Это новая категория людей, и в России она пока вообще не развита: человек 100 у нас состоят в московском филиале клуба «Сафари», ну, может быть, к ним добавятся еще человек 50. Это совсем небольшая группа. Такая охота самая правильная, оправданная со многих точек зрения: с экологической — сохранение животного мира, с экономической — перераспределение средств в пользу местного населения и охраны зверя. Но, тем не менее, она в России еще не развита. Но с каждым годом в мире все больше людей становятся поклонниками именно такого вида охоты. Она получает развитие и в Африке, и в США, и в Канаде, и во многих европейских странах. У нас пока что это, к сожалению, находится в зачаточном состоянии, прежде всего из-за несовершенства внутреннего законодательства.
Вы сказали, что являетесь совладельцем компании, которая занимается организацией охоты для состоятельных граждан. Можете ли Вы поделиться наблюдениями, кто сейчас начинает приобщаться к этой охоте, и сказывается ли такое хобби на других сферах жизни? Например, бизнес пошел успешнее или, наоборот, человек в себе разобрался, стал лучше понимать, что ему действительно нужно от жизни, стал четче ставить задачи. Есть такое?
Мне несколько трудно проводить такой анализ. Во-первых, клуб достаточно молодой, он был создан полтора года назад, а охотничью деятельность свою начинает с 1 мая этого года. Люди, которые туда вошли, — преуспевающие и состоятельные личности, потому что удовольствие дорогостоящее: есть разные формы членства, разные группы. Среди членов клуба состоявшиеся предприниматели, бизнесмены, журналисты, пиарщики и т д. Как они будут эволюционировать вместе с нашим клубом, пока говорить рано, потому что фактически мы только начинаем нашу деятельность. Иными словами, раньше, на заре цивилизации, чтобы быть охотником, нужно было всего лишь иметь копье и быстрые ноги. А сейчас это дорогое удовольствие. Конечно, если это правильная охота, а не браконьерство, тогда, действительно, это дорого.
Браконьеры тоже охотники?
Да, к сожалению, они себя причисляют к охотникам, хотя, конечно, эти люди дискредитируют и саму профессию, и занятие, и ремесло.
Еще одна из граней возможностей охоты — это фотоохота. Насколько популярен этот вид, и чем он ценен?
Это очень интересно, я сам пытался заниматься фотоохотой. Есть потрясающие результаты этой работы и за рубежом, и у нас. Например, Горшков издал великолепный альбом по медведям Камчатки — это огромный труд. Если не ошибаюсь, этот альбом является результатом трехлетней работы. Результат налицо. Конечно, кроме фотомастерства, надо еще обладать огромным терпением, потому что зверь — не модель, которая будет послушно следовать указаниям фотографа, плюс опять-таки риск. Для того чтобы делать редкие снимки, фотографы-анималисты используют всевозможные ухищрения, технические выдумки, например, чтобы снять амурского леопарда или дальневосточного тигра в естественных условиях. Это исключительно сложное занятие. Скажем, тяньшанского снежного барса невероятно сложно не только снять, но и, в принципе, обнаружить, найти. Поэтому профессиональное фотосафари, конечно, требует колоссального терпения, труда, больших средств и хорошей «остервенелости», преданности этой профессии, иначе результата не будет. Я занимался и занимаюсь фотографией, в Африке много снимаю, в каких-то национальных парках и во время охоты, если встречаются интересные кадры, хотя редко — тут либо одно, либо другое. Когда фокусируешься на охоте, надо заниматься охотой, а фотосафари отложить в сторону.
Продолжая тему фотографии: большая часть Вашей жизни была связана с перелетами, сначала в качестве дипломата, потом в качестве пресс-секретаря, в качестве помощника президента и т. д. Эта потрясающая идея с аэрофотоснимками пришла в голову тогда или еще раньше?
Нет, она пришла относительно недавно и была связана с охотой, потому что я действительно много летал на охоту, работая, в том числе, в Кремле. Тем не менее, пытался выкроить неделю, дней 10 на охоту в Африке, а в течение года на субботу-воскресенье вырывался либо на Кавказ, либо в Сибирь. Мы часто добирались до места на вертолетах, и я любовался потрясающей красоты ландшафтом, который открывался внизу. В какой-то момент я начал с большей серьезностью относиться к фотографии, решил брать с собой профессиональную фототехнику. Первые съемки были сделаны на Таймыре. Профессионалы посмотрели, сказали, что интересно. Затем, видимо, уже пошло «воспитание» глаза: я постепенно начал профессионально заниматься фотографией, брал уроки у своего друга Льва Мелихова. Со временем глаз сам стал отбирать ту фактуру, которая сейчас входит в вышедшие два альбома: один только что вышел в России, другой — в Италии. И выставки прошли уже. В процессе съемки меня уже интересует не столько реальность, которую я вижу под крылом самолета, сколько геометрия рисунка, графичность изображения, сочетание формы и цвета, фактура плюс композиция, которую предлагает тебе земля, конечно, в определенной мере с вмешательством человека, то есть тут уже больше арт-фото получается.
Возникло сразу два вопроса. Первый: в какой момент появилась потребность стать по другую сторону объектива, из медийного публичного лица перевоплотиться в некотором смысле в папарацци по отношению к земле? Второй вопрос: к кому Вы обратились, показывая Ваши первые снимки? Ведь это, на самом деле, очень трогательно и опасно, когда ты — взрослый, состоявшийся человек, делишься новым опытом с кем-то. А вдруг кто-то осудит или посмеется?
Верно подмечено, это, действительно, сложный психологический вопрос. Сам этот процесс трансформации занял у меня лет пять. Но это лишь потому, что надо было делать серьезный выбор, в общем-то, не в самом молодом возрасте. На тот момент за плечами уже был определенный багаж, одно только десятилетнее пребывание в Кремле чего стоит. А нужно было сделать выбор в пользу совершенно другой жизни, новой, неизведанной. Но к этому времени внутренняя эволюция зашла так далеко, что я рискнул, и пока совершенно не жалею. Сам процесс этой творческой эволюции начался где-то в районе 50 лет, того возраста, когда у мужчин многое меняется, как утверждают психологи. Вот и у меня активный интерес к фотосъемке возник в 50 лет, я хотел заниматься этим не от случая к случаю, а постоянно. И, в итоге, я решился показать то, что наработал.
Кому?
Льву Мелихову. Именно он первым увидел мои труды.
Он же и стал наставником?
Да, он прекрасный фотограф, номер один в России. Он посмотрел и сказал: «Давай попробуем, начнем». Значит, что-то стоящее там увидел. Мы начали работать вместе: снимали сосульки, помойки в московских дворах и много еще чего. Работали одновременно, а потом сравнивали съемки. И вот так, потихонечку я стал у него учиться искусству фотографии, читать много специальной литературы и покупать те же альбомы, которые, собственно, и играют роль «лаборатории», помогают посмотреть на фотографию глазами других людей, которые уже набили руку и стали известными мастерами. Такое сочетание активного чтения и занятий с Мелиховым плюс большое количество собственной съемки дало результаты. Второй человек, который очень мне помог, — Ольга Свиблова. Я был готов показать ей первые съемки, которые были сделаны с крыш Кремля, с колокольни Ивана Великого, с крыши Сената, с крыши Большого Кремлевского дворца, с Успенского собора и т. д. У меня тогда вышло три альбома, правда, под псевдонимами. Я скрывал свое авторство, поэтому, может быть, они не стали очень заметным явлением. Но для меня они имели большое значение. Так вот, я показал Свибловой первую кремлевскую съемку, которая произвела на нее впечатление. Она сказала, что это интересно, с этим можно работать. Говорит: «Мне совсем не стыдно тебя представить в качестве фотографа». Так и пошло.
То есть, благодаря профессии, Вы имели уникальную возможность увидеть Москву и Кремль с тех точек и в тех ракурсах, какими их видели 200 — 300 лет назад наши предки? Иными словами, воспользовались служебным положением?
Да, в хорошем смысле слова. Грешно было бы не воспользоваться. И благодаря комендатуре Московского Кремля, была такая возможность. Я сделал три или четыре фотосессии, в зависимости от сезона, и у меня теперь большая фототека по Кремлю. Внутри тоже снимал, но больше меня интересовала внешняя съемка. Конечно, когда-то Кремль был богаче, но после революции масса строений вокруг него, к сожалению, была уничтожена.
Когда Вы начали замечать, что Ваш глаз стал «натренированным», и как это проявлялось в обычной жизни? Ведь вот этот навык уже не уберешь. Что дало Вам новое «фотографическое» зрение здесь, на земле?
Практически все, на что смотришь и что видишь, очень часто, будь то в самолете, в машине, в обыденной жизни, глаз отбирает фотографические ракурсы и подсказывает: «Было бы интересно сфотографировать, жаль, нет фотоаппарата, просто замечательное освещение». Недавно, как раз, была такая ситуация. И действительно, вы правы, глаз стал работать независимо от меня, даже когда я не думаю о фотографии, он мне продолжает подсказывать, мол, хороший шанс был для съемки. А если говорить о разнице между видео и фото, то я люблю, например, домашние фотографии и очень не люблю домашние видеосъемки, потому что фотография позволяет остановить мгновение, которое уже не повторится никогда. Глаз стал работать именно на этот момент, на это мгновение — сиюминутная реакция на происходящее, особенно в поездках. Безумно жалко бывает, когда невозможно сфотографировать вид из окна поезда, а там такая красота.
А вот любопытно, Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, был бы полезен этот навык лет 10 назад, когда Вы работали в Кремле, были корреспондентом, секретарем, помощником?
Нет, я об этом не думал. Но, вообще, со временем я пришел к выводу, что ни один навык не бывает лишним. Любое умение, профессия, язык, которым ты в той или иной степени владеешь, всегда может пригодиться. Поэтому я вполне допускаю, что это качество привнесло бы какие-то дополнительные краски в мою работу, в том числе в общение с фотопрессой, фотокорреспондентами, с «личниками» (личные операторы/фотографы — прим. ред.) президента.
Вы, кстати, были первым, кто ввел личных операторов и фотографов в Кремле. Чем это было продиктовано с художественной и политической точек зрения?
Во-первых, в президентской пресслужбе, или пресс-службе премьера, не имеет значения — лидера нации — должны быть всегда под рукой операторы, видеооператоры, фотографы для того, чтобы независимо от обстоятельств всегда иметь возможность сделать запись — это хроникерская работа. Кроме того, бывает масса ситуаций, когда формальные встречи плавно входят в русло неформального разговора. В этот момент у людей появляется теплота в общении, желание запечатлеть эти моменты для себя. Поэтому «личники» должны быть всегда под рукой. Во-вторых, эти люди отвечают за президентский архив, ежедневно, в спокойном режиме, без суеты ведут и делают его.
Как сильно отличаются художественная фотография и фотография хроникальная — это два совершенно разных жанра? И что бы Вы посоветовали сейчас другим фотографам и операторам?
Да, конечно, это разные жанры. Я сам пытался работать в арабских странах, где не любят фотографироваться, в режиме папарацци. Мне такая съемка доставляла определенное удовольствие, потому что в ней есть элемент риска. Я, пожалуй, рекомендовал бы больше неформальной съемки, которая и интересует публику.
Лицо человека с возрастом меняется, на нем появляются черты и «дефекты», которые, с одной стороны, заставляют некоторых людей стесняться, а с другой — именно они делают внешность ценнее, интереснее. Как совместить необходимость снимать то или иное лицо и его возрастные «комплексы»?
Совмещают прекрасно те, кто спокойно относится к понятию возраст. Тот, кто не делает проблемы из того, что время скоротечно, и действительно с годами оно откладывает отпечаток на твой облик. У человека с возрастом появляются черты, которые не нравятся самому их обладателю, но с художественной точки зрения, это бывает фактурно, интересно и т. д. Для фотографа простые люди, особенно когда они не видят, что ты их фотографируешь, — огромный клад. Я фотографировал стариков в Марокко, Индии, Бирме. Это потрясающая фактура, красивые лица. Что касается политиков, то с ними всегда сложнее. Многие политики стремятся скрыть свой возраст, хотя это невозможно, или каким-то образом заретушировать на фотографии, но над этим работают другие специалисты. А так, конечно, вы правы: лицо человека с возрастом становится интереснее, богаче.
Вы сказали, что к 50 годам у мужчин часто меняются жизненные ориентиры, ценности. Насколько плавным был Ваш переход от известного политика к человеку искусства? И состоялся ли этот человек?
Он уже состоялся, потому что этот процесс занял пять лет: от 50 до 55. Я прекрасно помню свою первую выставку, она называлась «Проба № 50». Мне тогда исполнилось 50 лет. Я волновался так, как давно уже не волновался в своей жизни. Это был для меня своеобразный экзамен публичности, и я пытался сделать все, чтобы как можно меньше журналистов узнали об этой выставке, пытался ограничить число приглашенных. Был приглашен только свой круг: 200 — 300 человек, но и эти 200 — 300 человек были людьми, известными в искусстве на всю страну. Меня больше всего волновал вопрос, могу ли я отнимать право на то, чтобы показать результаты моей работы. Первый, кто меня успокоил, был Мелихов, который сказал: «Я тебе даю профессиональное слово, что они придут на выставку чиновника, а уйдут с выставки фотографа». Это первое, что он сказал до выставки. И второй, кто меня тогда поддержал, не зная даже об этом, был Никита Михалков, который пришел одним из последних. Он долго ходил, смотрел, потом подошел, и, прощаясь, сказал: «Сережа, спасибо большое, что ты не заставил меня краснеть». Я понял, что в моей работе что-то есть, раз она интересна не только мне, но и людям, имеющим в мире искусства и фотографии свое весомое слово. Думаю, для начала это было неплохо.
К чему вообще привела эта перемена: от чиновника до фотографа?
К смене профессии (смеется).
Кто был в числе зрителей на первой выставке?
Ну, там тоже были чиновники, мои друзья, хотя, как раз, их было очень мало, процентов 10 от общего числа гостей. Это друзья, которые были друзьями еще до того, как они стали чиновниками. А вот предпринимателей было много.
Кто придет на выставку сейчас?
Надеюсь, что придет гораздо больше людей. За это время прошло уже много выставок, где-то 50 за 5 лет. У меня выработалось определенное отношение к таким встречам с людьми через выставку. Потом выставки прошли в таких знаковых странах и городах, как, скажем, в Париже, в январе прошлого года в одном из лучших залов фотографии Франции — пассаже «Де Рец». Удивительно, но там купили все каталоги, а их было 800 с лишним.
А сколько они стояли?
На тот момент они стояли по 30 евро. Но это уникальная ситуация, ведь меня там еще не знали, — настоящий прорыв, потому что, во-первых, купили несколько фотографий, во-вторых — все каталоги. Ольга Свиблова курировала эту выставку. Она была приятно удивлена, сказала: «Бог ты мой, мало того, что французы очень экономные, так еще и неизвестный для них фотограф», — но тем не менее все было раскуплено. Это был первый знаковый момент. Второй: недавно состоялась выставка во Флоренции, где я выступал самостоятельно в одной из ведущих галерей «Фор», где тоже было куплено несколько работ, несмотря на то, что меня никто не знал. Я отдал эти работы галеристам на консигнацию, и они взяли, зная меня лишь шапочно, видя мои работы по предыдущим каталогам и по Интернету. Поэтому теперь я знаю точно, что эти работы и то, что я делаю, представляет определенный интерес для людей.
Куда Вы дальше планируете развиваться в области фотоискусства? Это будет точно такая же аэрофотография, или, может быть, пойдете в сторону портрета?
Если брать фотографию, то сейчас мне реально интересно то, что я делаю, а именно вот эта аэрофотосъемка, что условно называется аэроимпрессионизмом. Нравится неповторимость этого искусства: есть съемки, сделанные в одних и тех же местах, но в разные сезоны — об этом знаю только я, а зритель и не догадывается. И одни и те же места выглядят радикально по-иному в зависимости от наличия или отсутствия воды, от появления обработанных или убранных полей и т. д. И вот эти метаморфозы цвета и формы представляют для меня доминирующий интерес. Думаю, есть еще немало мест, которые было бы интересно представить через аэрофотосъемку. Только что я был в Непале на охоте, но на всякий случай взял с собой сумку с полным набором объективов для съемки, зная, что там будет использоваться вертолет. И не прогадал, потому что получилась прекрасная съемка, там совершенно другая фактура: абсолютно потрясающее террасное сельское хозяйство, когда люди фактически вгрызаются в гору, и на каждой ступеньке земля выглядит по-разному. И вот на этих фотографиях, их будет около 10 на выставке, можно будет увидеть, насколько фактура Непала отличается от того, что было сделано раньше.
Таких вещей много. У меня запланирована в мае съемка в Намибии, в пустыне Намиб — старейшая пустыня, очень красивая. Поэтому пока я вижу огромное количество возможностей для развития в этом направлении — это первое. Второе — это проекты, связанные с Африкой, где мы начали снимать документальное кино. Они посвящены жизни и исчезновению малых африканских этносов, которые потихонечку, под нажимом цивилизации, в процессе развития сельского хозяйства, теряют свои зоны обитания, растворяются. Но пока они еще есть — эти островки патриархальной цивилизации, и, скажем, бедуины и туареги в Сахаре, бушмены в Ботсване, пигмеи в Камеруне, химба в Намибии, народы долины реки Омо в Эфиопии — потрясающий пласт как для документального кино, так и для фотографии. И одно с другим у меня идет рядом. Хочу сделать большой проект, который получит несколько форм воплощения. Одна форма — документальные фильмы для телевидения, вторая — серия фотоальбомов, посвященная этим людям. Возможно, еще будут путевые заметки, записи, сопровождающие фотографию. Пока будем развиваться в этом направлении, но многое еще зависит от экономической ситуации, потому что требует поддержки спонсоров, финансирования. Будем надеяться, что, пока из кризиса выйдем, мы не растеряем спонсоров.
Последний вопрос: жизнь до и после 50 лет. Если выбирать главное событие — личное, профессиональное — до 50 лет, какое из них будет наиболее значимым? И что, с Вашей точки зрения, было самым сложным в плане проживания, принятия решения и реализации?
В профессиональном плане первое и самое сложное было в 1996 году, когда поступило приглашение работать пресс-секретарем президента. Я развивался как дипломат, у меня были перспективы на смену работы в крупных европейских странах, и это было предложение, над которым я долго думал, пойти или остаться в своей системе координат? Я сделал этот выбор в пользу невероятно взрывной, полной адреналина, ситуации. И не прогадал — было жутко интересно. Думаю, это было самое серьезное событие в моей жизни, если брать период до 50 лет. Новый качественный шаг — переход из прежнего состояния в совсем иное, неожидаемое. И то же самое произошло сейчас: я же не могу прогнозировать, получатся ли у меня документальные фильмы. Я пошел в фотографию, уже набил, в определенной степени, руку, наработал, в определенной степени, имя. Я знаю, что умею и где у меня все хорошо получается. А вот документальный фильм — совершенно новая сфера. Я этому не учился, у меня нет базового образования, то есть я пришел с багажом фотографа и своего политического видения, которое очень сильно помогает. У каждой нации в каждой стране есть свои скелеты в шкафу, а делать документальный фильм нужно, не касаясь этих скелетов. Но сам процесс киносъемки для меня был терра инкогнита. Однако после нескольких месяцев волнение ушло, и теперь мне хочется побыстрее вернуться в Африку и продолжить работу. Но, все равно, я еще не уверен в результате, то есть я, конечно, рассчитываю, что и здесь нам удастся достичь определенного уровня, за который будет не стыдно. Вот Никита Михалков своими советами мне очень помог, в плане определения жанра документального кино. Посмотрим, пока я ему еще ничего не показывал. Пока все в монтажной находится. Буду рассчитывать, что и здесь ему за меня стыдно не будет.