Беседа с Дмитрием Воденниковым о поэзии, любви и жизни
№11(78), ноябрь 2011
Михаил Иванов—Шувалов
Ответы неординарного человека на глобальные вопросы, касающиеся не только жизни отдельно взятого человека, но и всего современного общества.
Здравствуйте, Дмитрий. Совсем недавно вышла в свет ваша «Книга обещаний». Почему Вы решили выпустить сборник произведений за все время Вашего творчества?
Потому что это единственное, что вы должны в жизни сделать. Если вы действительно будете заниматься тем, чем вы будете заниматься, если вы будете творить в какой—то срок, то вы должны будете это сделать, потому что вы не вечны. Тогда вы поймете, что уже не сможете жертвовать ничем и можете делать только то, что вы делаете, вы когда—нибудь окажетесь в конце некого пути, в моменте, когда нужно будет подводить итоги. Вы на самом деле поймете, что вы на самом деле сможете дать себе, потому что миру это неважно, все, что вы можете дать себе, это прочертить правильную, единственную линию вашей жизни. Понимаете, если вы всерьез занимались тем, чем вы занимались — фотографией, стихами, театром, то вы сможете выложить камешками эту дорогу. У меня проблема в том, что в мою дорогу входят все камешки, я сознательно это делал, я думаю, никто до этого в литературе такого не делал, но я изначально знал, что после меня останется одна книга, у меня за спиной не будет томов, там, первый том, второй том, третий. Эта книга состоит из одних шедевров. Я это знал, я, в принципе, это и сделал.
Когда вы на самом деле будете подводить предварительный итог или конечный итог, надо всегда быть готовым умереть. В определенный момент вы поймете, что все, что вы можете сделать, это проложить дорожку камешками. Возвращаюсь, это не относится ко мне — я укладываю вдорожку все камешки, которые были в моем творчестве, а вы выложите избранные камешки. И вот именно этому посвящена любая выставка, книга, которая условно может быть обозначена в 15 лет. Вы понимаете… 15 лет в фотографии, 15 лет в поэзии, 15 лет в живописи вы выкладываете те камни, по которым вы можете идти, все остальные камни ушли в пропасть, все остальные ушли в болото, остальные испачкались, плохими стали, по ним даже пойти не захочется. Но это я не про себя наговорил, хотя я наворотил тоже много до этого, но я наворотил специально, без этого не могло бы быть меня. Так вот эти камешки и будут теми ступеньками, которые будут лежать горизонтально или вертикально, по которым вы можете пройти. Вот, собственно, почему эта книга, «обещание»— это прижизненное избранное — является и полным собранием произведений, вот почему я ее и задумал. Иначе нет смысла, то же самое касается и любви... Вы понимаете, когда вы приготовитесь каждый день умирать, вы оглянитесь на прошедшую жизнь, не сожалея, ни любя ее, вообще не интересуясь этой жизнью, когда—то я, разговаривая с Воденниковым, был женат, прошло 5 лет, я развелся с той женщиной, которую считал единственной, волшебной, которую я считал, что любил, потом я никого не любил, а потом я в последний момент подумал, что мне дано что—то еще. Это то, что вы, не сожалея и не любя, все это прожили, всю эту историю, это тоже будет вашим избранным, но не для дома престарелых, где вы будете смотреть и умиляться, смотря на фотографии. Гори оно все синим пламенем, это надо все сжигать, не надо никаких фотографий, вообще ничего не надо. Должны быть только подшитые счета за квартиру для того, кому ты все унаследуешь, чтобы ему было проще со всем этим разбираться, ивсе. Надо сжечь все письма, все любовные, потому что они не будут иметь никакого смысла. Вы понимаете, не для того чтобы умилиться, а чтобы оглянуться и понять: вот это было правдой и ложью, а вот этой женщиной яжил или испытывал иллюзию, ну, вы понимаете, нужно разложить все эти камешки опять и разложить узор, но уже не прямой, как сад камней.
Во многих случаях после завершения определенного цикла творчества у художника может наступить период, когда он не может творить.
Давайте уберем слово творить.
Хорошо — создавать.
Хоть это и творчество, но про себя невозможно так говорить. Творчество — это пошло.
Ладно. Возникали ли у Вас такие периоды?
Да, со мной несколько раз происходили такие вещи. Они обычно случались перед самыми важными периодами, например, перед созданием стихотворения «Черновик». Его знают многие. Ну, большинство из них те, кто хорошо знаком с современной литературой. Кроме этого стихотворения, есть собрание стихов под названием «Стихи обо всем». Одно из самых важных. Иперед ним был тот самый большой период, когда я не мог ничего создавать. Он и сейчас, я вообще буду вечно молчать, а может, и не буду вечно молчать. Но это не имеет, вобщем—то, никакого значения для меня, потому что я сейчас нахожусь в этом состоянии. Моя жизнь вообще яркая, она такая волшебная. Но сейчас как раз тот период, когда я молчу, а молчу я довольно долго.
Теперь такой вопрос, если Вы не возражаете. Каково оно — молчать? По ощущениям?
Раньше было больно. Вообще было так. Когда я не писал, это был болезненный момент, и меня выворачивало всеми теми перламутровыми внутренностями. Потом был такой болевой отходняк, больно—выздоравливающий. Потом было счастье. Месяц, два, три… Потом я начинал чувствовать себя не очень уютно, потом я впадал в панику, впадал в отчаяние как человек с резкой амплитудой резких движений. Тогда я думал, что ничто никогда больше не повторится, что я не буду больше писать, и, как правило, через болевую историю приходили стихи. Но сейчас все иначе. Например, я «Небесную лису» писал очень легко. То есть это было так: писал ее как бы откладывая, но писал легко, она почти сырая, почти необработанная, это не моя техника, у меня техника совершенная, «вермееровская». А «Небесная лиса» — это такая вангоговская техника, а он грубый, небрежный, мне несвойственный. Но это моя обычная история — небрежный, но выверенный до миллиметра. Я писал ее легко, я легко жил и легко писал. Сейчас другой период. Это касается любовной темы. Что будет, если я умру, или что будет, если я уйду от тебя? Ты же сможешь все что угодно на это сказать. Я, мол, люблю другую. Или был ответ такой из темноты, который меня ранил: «Я буду очень скучать по тебе».
У Спилберга есть «Искусственный разум». Там роботу дали программу любить. Вот уже проходит 1000 лет, ион смотрит на это бессмысленное голубое небо и ищет свою маму, ведь ему запустили эту программу. Я буду скучать — это как-то болезненно очень. И, по правде говоря, иногда я испытываю нечто похожее. Более, более нежного уровня. Это не такая тоска, как я будто бы скучаю по тому себе, по тому, который шел по этому песку икоторый входил в этот цветочный вихрь. Вы понимаете, жизнь осознанная или приближенная к осознанной, она противоположна тому, что противно называть.
В последнее время говорят, что в РФ умирает поэзия, как Вы считаете, это правда?
У вас какая»то ложная информация, так как сейчас говорят, что поэзия как раз не умирает. В данный момент все считают, что с прозой есть проблемы, а со стихами нет, но я с этим не согласен. С этим не согласны и критики, ирано или поздно это признают все. Ну, а сейчас возникает новая эра поэзии. Я не знаю, как это делается, но это делается социальными сетями. Понимаете, сейчас меняется природа человека, поэзия это определила. Мы будем все мутировать. Мы будем жить в другой поэзии, мы будем жить в другом мире. Мы уже другие, мы меняемся, мы мутируем, это — поэзия мутантов. Только не надо пугаться этого слова.
Это отличное слово.
Нет, оно просто нужное. Мы уже живем в совершенно другом мире, в другом времени даже. Совершенно другой темп, состав другой эпохи. Поэзия об этом говорит.
Сейчас случилось конкретное событие. Впервые за много лет Нобелевская премия снова досталась поэту, шведскому поэту. Вы что—нибудь об этом слышали?
Я что—то об этом слышал, читал некоторые переводы, они сделаны в стиле Бродского, так что это уже по большому счету вчерашний период. Это даже позавчерашний день, эта манера, она закончилась еще в 93—м году. Я не знаю, что делают литераторы и переводчики и почему они переводят знаменитого шведского поэта в стиле Бродского? Я не готов этим вопросом заниматься, мне это неинтересно. Честно сказать, я не знаю, а то, что она досталась ему, это здорово, кому бы она ни досталась — это очень хорошо. Имя, престиж. Понимаете, поэзия — это мистика, поэзия — это магия. И она и должна быть магией. Ведь этой магией занимаешься ты, жизнь есть магия.
Дмитрий, Вы сейчас сказали, что поэзия — это магия и жизнь есть магия. Но так как наша жизнь слишком быстро меняется, то, как Вы думаете, почему?
А если сидеть на жопе и думать о том, как скучна жизнь, то ничего и не будет меняться. В советское время не было магии, вот люди сидели и смотрели новогодний огонек, вот Пугачева поет, хорошо поет, и так было долгое время… А магия — это когда меняется все. Это и есть природа магии.
То есть мир меняется в лучшую сторону?
Да, он меняется в лучшую сторону. Но меняется болезненно. Да и любое изменение болезненно. Только—только все устоялось, а тут кто—то приходит и говорит: «Я решил поменять свою жизнь, я ухожу с работы». А тут дом, семья. И как ты уйдешь с работы? И это изменение уже болезненно. Это такое простое, элементарное. И, конечно, кто—то ломается, кто—то умирает, кто—то падает, как во время любого изменения. Если мы сможем спокойно жить в мире, где постоянно правит Владимир Владимирович Путин, то мы обречены. Если мы можем жить вмире, где на самом деле можно продолжать заниматься тем православным христианством, которое есть сегодня, которое есть в нашей РПЦ, это значит, что мы гибнем. Или же смотреть телевизор, который показывает то, что он показывает, — мы идем к гибели. Но мир не позволит нам погибнуть так просто. Не будет ни РПЦ, ни Путина, ни Стаса Михайлова. Но как бы это будет балласт. Значит, это болото будет уходить куда—то туда. А мир будет обновляться. Это будет гибнуть, покрываться майонезом. Мир будет умирать, и мне очень жаль его. Да и мы погибнем. Горячими и живыми.
И в завершение вопрос, такой банальный—пребанальный. Как Вы думаете, вас любят многие, кто знаком с Вашим творчеством?
Я думаю, меня знают многие, но любят — не все.
Существует ли нужда создавать стихи и можно ли это считать врожденным? Человек приходит к этому сам или его откуда—то так прихлопывает?
Я думаю, вот если вы родились, а мы с вами родились сейчас, там, я раньше на 20 лет, вы позже. А родились бы мы не сейчас, не вот в этом европейском мире, где есть такие маркированные истории, как поэзия, архитектура, политика, гендер, а в архаическом или, наоборот, в постиндустриальном, где нет просто такого понятия, как поэзия, нет привычки писать слова на бумаге, называя их стихами. Нет привычки строить дома и называть их архитектурой. Возникает вопрос, а что бы я стал делать? Я бы стал ребенком. Меня вот очень сильно интересует этот вопрос, и я думаю, что на самом деле это было бы что—то другое. Понимаете, просто мир называет что—то поэзией. Если ты записываешь буковки, рифмованные, нерифмованные, что отличается от повседневной речи. И вот это есть стихи и это есть поэзия, понимаете. Я думаю, что есть что—то другое. И что—то опять же, массивы, магия, тайна, травособирание в архаическом обществе, в постиндустриальном, я не знаю, там, врачевание голосом и словом. Или уничтожение голосом и словом, или возбуждение голосом и словом. Или соблазнение голосом и словом. Но не пение и не пляски. Но не чтение чужого чего—то. И это и есть поэзия, то есть поэзия, она… «вздыхает». Недостаточно быть поэтом. Если ты поэт, то ты некто, кто врачует, соблазняет, унижает, оскорбляет словом.
Спасибо, Дмитрий.